­Мне говорят: "Наш мир не мрачен.
Чудесен и прелестен всем.
Он красками богат - прекрасен.
И не ищи ты в нём проблем".
Им я в ответ: "Прекрасен!? Что же,
быть может подлинно красив.
Но не могу - мне так не гоже,
я вижу - безобразно крив".
И слышу: "Гнев смени на милость.
На мир иначе ты взгляни,
где видишь лишь упадок, гнилость,
к тому ты руку протяни".
Я говорю тогда: "Опасно!
Могу остаться без руки.
Поверьте мне - увы, напрасно,
к добру поступки не легки!"
Они подумали немного,
давая мне такой ответ:
"Смотри на мир не так уж строго,
ты различишь за мраком свет".
Подумал я, ответив: "Всё же,
и в том себе я не совру,
вокруг что есть - то непохоже,
как не стремитесь вы к добру".
... Ещё мне много говорили,
не меньше я им отвечал,
пусть доброе они творили,
а мир добрей так и не стал.

В печали мать встречала сына,
рыдала скорбью на плече,
и причитала: "Жизнь-судьбина,
погиб бы лучше на мече.
Пришёл зачем в чужих одеждах?
Зачем принёс ты мне дары?
Тебя ждала в иных надеждах,
и слёзы по тебе стары".
А сын молчал, немели руки,
он так давно не видел мать,
минули годы с той разлуки.
Что ей теперь он мог сказать?
"Судьбина-жизнь! Судьба-злодейка!
Я жизнь свою не так прожил.
Цена ей даже не копейка, -
и плача слёзы он давил. -
Я шёл по воле рока следом,
куда вела меня судьба.
Тот путь мне не был вовсе ведом,
стал там подобием раба.
Пришли и взяли, я смирился.
Тянули жилы из меня.
И с долей тяжкой вскоре сжился,
Христа пророком заменя.
Я стал другой с поры той веры,
не будь ко мне ты так строга.
Христову кровь я пил без меры,
любого бить ходил врага.
Моя душа навек в темнице,
не человек отныне - зверь!
Подобен лживой я лисице.
Во мне нет прежнего, поверь.
Прощай. Не свидеться нам больше.
Я не вернусь уже сюда.
Хотел, но не останусь дольше,
родная мне теперь Орда".
... Сын уходил, не обернувшись,
и отвернулась вовсе мать.
А после, до земли согнувшись,
так плач и не смогли унять.

Сказали мне однажды: "Ты начни
рассказ о бое том жестоком,
ребят помянем мы тогда Чечни
от нас ушедших ранним сроком".
Я вспоминал историю тех дней,
про парня, что боялся смерти,
он прежде видел лишь один дисплей:
там лабиринты, монстры, черти.
Он жил в иллюзиях, своих мечтах,
был слаб он телом и тщедушен,
а ныне слышал как велик Аллах,
и мир, казалось, стал разрушен.
Он не боялся раньше ничего,
спасало в жизни увлеченье:
респаун - возрождение легко.
Но жизнь одна на всё сраженье.
Он не питал надежды на броню,
там нет и тридцати процентов,
его подрежут сразу - на корню:
для сэйва не найти моментов.
Спасение, однако, всё же знал,
когда других срезала пуля,
он громче прочих словно закричал:
"Я жить хочу! И не умру я!
Пароль меня сейчас не подведи,
даруй бессмертие мгновенно.
Я заклинаю - Ай Ди Ди Кью Ди!"
Смотрели все недоуменно.
Он из укрытья вышел на врага,
вперёд шёл чем-то одержимый,
как будто жизнь ему недорога.
Гранаты взрыв, он - невредимый.
Минуты две отважно бился. "Лев!
А мы? Мы не поможем, что ли?" -
все рассудили, тут же осмелев,
читая нараспев пароли.
... Минули годы. Ты теперь поверь,
хоть это сделать крайне сложно.
Утихла бойня. Живы! Нет потерь.
И невозможное возможно!

Немало слышал прежде мнений,
сколь человек по жизни гнил.
И мне хватило впечатлений,
такое мнение сложил.
Я видел всякое, но чаще
заметны помыслы людей,
житья желающих послаще,
отнять кусок бы пожирней.
Хотят великого, и ноют,
и ищут, где ещё урвать,
а если их обидят - воют,
готовы в землю закопать.
Под грузом веса изнемогут,
простую истину забыв,
без человека жить не смогут:
живут, глаза на то закрыв.
... Бывает разное на свете,
не мыслим только лишь о том,
читал я в Новом то Завете,
мы все предстанем пред судом.

Из лучших дел и благолепий
у смерти отобрав улов,
сжимая посох, шёл Асклепий,
забывший чтимых им богов.
Куда он шёл? Не ведал вовсе.
Искал больных он и кривых.
И говорил: "Так отчего все
не могут быть среди живых?"
Хочу дознаться у Аида,
к нему отныне будет путь:
столь велика внутри обида,
на царство мёртвых мне взглянуть.
Но как попасть?.." "Ищи погибель! -
с небес ударила гроза, -
из дела извлекай ты прибыль, -
сверкали сизые глаза, -
лечи отныне только платно,
пожнёшь молвы ты вскоре гнев,
и будешь проклят многократно".
Стоял Асклепий, поседев.
К чему стремился? Всё в пучину
безудержных подземных вод.
Решил тогда он: "Ладно. В спину
мне пожелают пусть невзгод.
Всему противен станусь люду,
чем наживу себе проблем,
лечить бесплатно я не буду".
Десятки лет спустя затем,
когда кипели бурей грозы,
сражён был молнией, и пал.
Никто не пролил по нём слёзы,
монет наглазных не поклал.
Пред ним Харон, река забвенья,
дороги нет теперь назад.
Какие же найти решенья?
Без платы не пускают в ад.
"Как быть отныне? Что такое?
Смириться не могу с судьбой.
Пришло понятие простое:
я умер там, но тут - живой.
Куда идти? Был проклят всеми.
Наказан я грозой с небес".
"Отнюдь, ты проклят только теми, -
вещал во гуле бог Зевес,
к нему идя с ладьи Харона, -
кому спасения не дал,
чьего ты не услышал стона".
"Иного я совсем желал.
Спасать хотел. Спасая всё же!
Избавить каждого от мук.
Но голос повелел... О Боже!
За что я принял грома звук?
Как быть отныне? Встал на бреге
сих вод спокойных у реки,
смотря на уходящих в неге".
"Давай поступим вопреки.
Ты пал раскаянным пред мною,
пред смертью позабыл ты страх.
Я от тебя того не скрою,
хотел твой дух на небесах".
... Избавленный от тягот цепий,
сжимая посох, он воспрял:
среди богов воссел Асклепий.
Таков истории финал.

Путь к знаниям бывает долог,
но можно краткий путь найти,
скажи всем - я нутрициолог,
и можешь знания нести.
Неважно, что пока любитель,
понёс ты людям уже свет,
ты знаний верных есть носитель,
пусть не всегда найдёшь ответ.
Поверь в себя, и вера будет.
Не сомневайся, прав во всём.
Твоих стараний не забудет
к тебе пришедший на приём.
А если даже плохо стало,
иль результаты не видны,
и смотрит на тебя устало:
слова твои ему вредны.
А если даже стало ладно -
заслуженный тобой успех!
Одно лишь разве в том досадно,
коль за спиною слышишь смех.
Ты говоришь: орехи, рыба,
клетчатка, масло, рацион,
и от кишечника загиба...
Да разве не пустой то звон?
Твоя невелика наука,
сказать, что съесть мне на обед;
у авокадо и у лука
ты видишь пользу, знаешь вред.
И говоришь всем это сразу
согласно прихоти своей,
твердишь заученную фразу,
не видя пред собой людей.
... Быть может в чём-то ошибаюсь,
сказал в обиду это зря,
и в людях плохо разбираюсь,
ведь слушают они тебя.

В словах напрасна суета.
Из уст я источаю сор.
Как есть - так будет пустота.
К чему мне этот разговор...
В себя смотрю, и ничего.
Не то я говорю вослух.
И малой частью от всего
опять во мраке тонет дух.
К чему всю жизнь стремился я,
слагал о чём свою мечту,
в чём видел смыслы бытия,
всё погрузилось в темноту.
Так думал, понимая суть,
не мысли как и не живи,
пройти ты должен этот путь:
иначе вещи назови.
Неважно, сколько думал дел,
горел заботами в огне.
Гордись, к чему дойти успел,
довольно и того вполне.

Во мраке буйства плыли на плоту,
и с жадностью уже глядели,
едва теперь давили тошноту,
четвёртый день они не ели.
Напрасно дрались, прочих утопив.
Казалось, было мало места.
Голодные, на крайнее решив,
пошли с охотой - без протеста.
Сперва добили слабых, истязав,
терзая жилы их зубами,
а после падали на плот, рыдав,
прося прощения мольбами.
Взывали к небу - клятый капитан
жирует на брегу прекрасно,
срубил канаты, совершив обман.
Икает клятый ежечасно!
И ели мясо люди на плоту,
глаза с поры той не смыкая.
Теперь не знали вовсе тошноту,
лишь капитана осуждая.
Облитый кровью с головы до пят,
всяк пребывал ещё в надежде,
их оставалось семь и шестьдесят,
сто сорок семь их было прежде.
Усталые, боролись не с собой,
поклоны били истукану,
тогда не раз накрытые волной,
молились в страхе Океану.
Одни кричали - месть нам за Луи,
другие - за Наполеона,
в живых пятнадцать - их кончались дни,
и вот не слышно даже стона.
Без чувств лежали, воля высших сил,
познали жизнь, её невзгоды,
никто не плакал боле, не просил,
пускай тела поглотят воды.
... Тот плот нашли, спасли и тех людей,
спросить пытались про страданье,
и каждый честью славился своей,
о прочем - дружное молчанье.

Я на упрёки больше не смотрю,
вы упрекайте сколько захотите,
не против вашей воли говорю,
но коли есть желанье - возразите.
И важность речи вашей какова?
Чем ваш покой я столь уж сильно рушу?
Быть может есть достойные слова.
Скажите, что тревожит вашу душу.
Внимать готов я вашей речи весь.
Достойно говорите, уважая,
без грубости, запрятав гнева спесь,
умело аргументы предлагая.
Вы - человек, способный рассуждать,
не обделённая умом детина,
взялись раз интеллектом тут блистать.
Так почему в вас видно только свина?
Согласен, стался сам довольно груб.
За то меня, пожалуйста, простите.
Пусть не срывается и с ваших губ:
написанное сразу же сотрите.

Пришёл однажды на болото
из лепестков увядших роз
и видел, на меня там кто-то
наветы строил из угроз.
Он говорил, внушая веру
своих во знание основ:
"Твори стихи ты по примеру,
внемли поэзии отцов.
Даны навек хореи, ямбы,
о прочем ты сейчас забудь!"
Смутился я, ответив: "Вам бы...
вам написать бы что-нибудь.
Пока я видел лишь потуги,
наброски некие, штрихи.
Вы говорите про заслуги,
но вот молчат о том стихи.
Не вы один. Подобных много.
Урок хотите преподать...
Вы говорите мне - убого!
Да вам откуда это знать?
Читал подобных: всё дурное.
Там вместо смысла - пустота.
А рифма что для вас такое?
Иль вас сразила глухота?
Вам то не нравится, мне это,
порою даже до тошнот,
до глубины души задето.
Застряли посреди болот!
Поймите вы, нас выше слоги,
пусть каждый пишет о своём.
Не будьте так спесивы, строги,
по разным тропам мы идём".

­Казалось, в мире всё возможно,
и всё зависит от тебя,
но думать так, конечно, ложно,
немного правду поскребя.
Возможно всё! Иначе только.
Тебя как раз и не поймут.
Ты не оправдывайся сколько,
вперёд повинного распнут.
В том нет и не было секрета,
а ты наивно думал - прав,
и к торжеству рука воздета,
едва отчаянье сдержав.
Всё бьёшься, видишь справедливость,
не замечая вовсе лжи.
В тебе же видят лишь фальшивость:
возьми - другое докажи!
Не будешь прав... Правы другие.
Быть может после кто поймёт.
Прими условия такие,
сочти за неизбежный гнёт.

Когда я сел писать стихи,
в груди моей пылало.
Быть может помыслы плохи...
И всё напрасным стало.
Задумчив был. Тоска! Печаль!
Опасен путь поэта!
Писать? Да будет после жаль.
Себя сживу со света!
Пылает пусть... горит и жжёт,
терпеть хватает мочи.
Я подожду - и день пройдёт,
без сна пусть будут ночи.
А после точка - там конец.
Напрасные старанья!
Зачем стихи писал? Глупец!
Опять в душе терзанья.
Скажу: себе не прекословь.
Взгляну на мир устало.
И на рассвете встану вновь...
Напрасным всё не стало.

За веру смерть. За что же вера?
Достойный разума ответ:
всему положенная мера,
лишь воздержание, запрет,
отказ от радости и счастья,
во всём себя перебороть,
идти дорогой неучастья,
смиряя силой мысли плоть.
Но как быть тем, чьё явно горе?
Кто не чинил ни разу зла.
Кто вглубь смотрел, забыв про море,
откуда смерть к нему ползла,
сведя всё золото к латуни.
Ему кричали: "Хватит! Ложь!
Забудь ты Будду Шакьямуни.
Уйми ты трепет, тела дрожь.
Поверь в Христа! Ничем не хуже.
Такой же будешь ты аскет.
Смири свой нрав. Скорее! Ну же!!!"
Он не смолчал, ответив: "Нет!
Вы лгать способны. Ваша вера -
пустое ржавое ведро,
в котором разве только сера,
во пыль сожжённое добро.
Я вижу, вы - не люди. Черти!
Неясно разве вам самим?
Да знайте, после моей смерти
падёт бесовский ваш режим".
... Судьба сложилась из соцветий
отложенных навечно грёз,
в год бурных для Вьетнама летий
и пролитых в обиде слёз
была всем явлена картина,
в смирении сгорал монах
огнём охваченный бензина
с тирадой краткой на устах:
"Живите, люди, в правду верой,
других не трогая рукой,
довольствуйтесь той малой мерой,
которой хватит вам одной..."

На мир хочу смотреть я просто,
и видеть простоту во всём,
но на процентов девяносто,
я сложное увижу в нём.
Увижу кривизну дороги
и расхождение путей,
а если посмотрю под ноги,
увижу множество камней.
Я стану двигаться без спешки,
боясь утратить жизни след,
но слышать буду я усмешки,
мне в спину пожелают бед.
Чем помешал? Откуда злоба?
Ни в чём я не чинил проблем.
Идти под гнётом мне до гроба.
Опять спрошу я вас - зачем?
И вы надменно отвечали,
раскрыв своё тем естество -
двойные правила морали,
кругом живое вам мертво.
Бреду с поры той взгляд понуря,
не поднимая вовсе глаз,
на доброе смотрю - сощуря,
обманут и на этот раз.

Я крепок был, стоял, держался.
Я думал - верно поступал.
Я чуждой воле покорялся.
Я не перечил. Я молчал.
А вы мне твёрдо говорили.
Вы изливали жар из слов.
Вы убеждали и грозили.
Был я вас слушать не готов.
Я опустел. Я пал духовно.
Я продолжал в ответ молчать.
Я соглашался с вами словно.
Я думал, как вам возражать.
Вы пуще прежнего сердились.
Едва не слышал топот ног.
Вы наконец остановились.
Вам возразить так и не смог.
Пока меня обида гложет.
Хочу я это всё забыть.
Я знаю - время мне поможет.
Я продолжаю дальше жить.

Под Бетельгейзе ярким светом
утихли ночью фонари,
и пахло в воздухе прогретом
тоской погаснувшей зари.

Я думал, как они, частицы,
несли себя за сотни лет:
летели раненые птицы,
когда звезды их больше нет.

Казалось, что быть может хуже...
Обресть спокойствие посметь?
Или податься краем вчуже,
и гибель родины узреть?

Так я бродил в слезах, рыдая,
понять пытаясь мира злость,
куда ведёт судьба кривая,
когда ты в этой жизни гость.

Увидеть я хотел иное,
но Бетельгейзе таял свет,
внушая чувство мне пустое,
звезды и правда больше нет.

­Для непонятливых скажу сначала,
а там решайте - правда или нет.
Вам вечно мнится благо идеала.
И вами идеал всегда воспет.
К нему стремитесь, открывая двери,
уверенные в выбранном пути.
Идёте смело, не боясь потери,
его желая только обрести.
Не знаете - стремление опасно!
Вы оглянитесь как-нибудь назад.
До вас стремились. Разве вам не ясно?
Достигните. И всё пойдёт на спад.
Желали идеала в абсолюте?
Уже другие повернут всё вспять.
Они идти готовы к новой смуте:
добьются, чтобы тоже потерять.
... Вот потому спокойней жизнь не стала,
погрязли в мире пагубных затей.
Стремитесь, не желая идеала,
и не ищите обходных путей.

Разбитый пал - конец дороги,
а дальше - мрачный горизонт,
он подавил внутри тревоги,
в глаза смотрел ему архонт.
Смотрел надменно и смешливо,
в последний раз пришёл помочь,
он говорил красноречиво:
- Мою ты власть теперь упрочь.
Ты жил все эти годы вольно.
Стяжал ты славу и успех.
Служил мне верно... И довольно!
Возьми последний самый грех.
Даю тебе принять решенье.
Пусть будет выбор за тобой.
Твоих поступков искупленье.
Смирись с дарованной судьбой.
... Потух огонь тогда во взоре,
он в спор с архонтом не вступал.
И, приняв яд, он умер вскоре,
чего давно и сам желал.

­Я верил в мира единенье
и в помысел благой людей,
а после в краткое мгновенье
лишь только видел я зверей.
Как жил в подобной я надежде?
К чему все прежние мечты?
Куда смотрел, скажите, прежде,
ведь дни мои теперь пусты.
Печально всё! И мир ужасен,
жестокий снизу до верхов.
Он был и будет нам опасен,
принять таким его готов.
А если больно станет, худо,
угаснет к жизни интерес,
без веры в лучшее и чудо
не жду я милости небес.
... Пройдут года, минуют ночи,
когда-то радостный юнец,
терпеть не хватит это мочи,
вздохну устало. И конец!

­В досаде пал я, негодуя,
крича, рыдая и рыча,
всё думая - себя пожру я,
и кровь кипела - горяча.
Я думал - хватит мне, довольно,
изрядно сделал. И затих.
А на душе всё также больно,
и сел писать вот этот стих.
Быть может хватит? Ставлю точку!
Пожалуй, это не моё.
Но допишу я снова строчку,
и строчку новую ещё.
Как отказать, уйти... не знаю.
Стою я снова на пути.
К чему я это сочиняю?
Покой хотел бы обрести.
Решил иначе - в жизни сложно,
и как бы не был тяжек слог,
я буду делать всё что можно.
Пусть не другим - себе помог.

На плантациях Ассама
бродят вольные слоны.
Шумно бродят, много гама,
злой энергии полны.
Что им надо? Нет покоя.
Рвут на части они чай,
после плачут, тихо воя.
Отчего? Поди узнай.
Но однажды надоело!
Затаившись средь кустов,
порешили люди смело
разгадать секрет слонов.
Долго ждали, было тихо.
Обуял их дикий страх.
Пробудилось нечто. Лихо?
Что-то двинулось впотьмах.
Может быть рассудком пали,
видели они, как слон
призывал богиню Кали,
издавая трубный стон.
Он стоял пред ней недвижно
с меткой красной меж бровей.
Стало ясно, громко слышно:
"Убивать иди людей!
Для того настало время,
принеси голов мне шесть.
Тем спасёшь себя и племя.
Ради жизни будет месть".
Как же быть? Бежать опасно.
Кто придёт теперь помочь?
И решили все негласно
переждать спокойно ночь.
... Утром рано в рядах чая
обнаружили тела.
Знать судьба была такая,
не туда она вела,
не под тем родились знаком:
трупов шесть и нет голов.
Кто убил? Покрыто мраком.
Обвинили в том слонов.

Печали мира прочь гоните.
Гоните смело, хохоча.
И смысла в жизни не ищите.
Ищите лучше палача.
А после встаньте и просите.
Просите плаху и топор.
И смело палачу скажите.
Скажите: "Слушай уговор!
Ни в коем разе не рубите.
Рубите лишь главу в тот миг,
когда я вам скажу - простите...
простите, страх меня настиг".
Вы для себя теперь решите.
Решите - хватит ли вам сил.
Затем лишь палача зовите.
Зовите, коли свет не мил.
Теперь вы наконец поймите.
Поймите смысл выбытия.
Вы можете сказать: "Рубите!
Рубите! Участь в том сия".

Я жил в напрасных ожиданьях,
так часто исходя на стон,
но был разбитым я в терзаньях,
всё чаще забывая сон.
Я говорил - мне суток мало.
Хотел я более часов,
а после падал я устало,
к секундам лишним не готов.
Не понимал тогда я время,
его желал замедлить ход,
и сам я клал на плечи бремя,
не мог найти к нему подход.
Я стал тогда неторопливым,
отныне не хотел спешить.
Да не был снова я счастливым,
никак не успевая жить.
... Я отпустил дела другие,
пусть будет время как вода,
и все стремления благие.
Я не спешу уж никуда.

Он жил уверенно и смело,
и не боялся сбросить гнёт,
но утопили в речке тело,
борясь за право, кто толкнёт.
А не решив, топили вместе,
вязали руки, груз - к ногам,
толкая в торопливом жесте.
Подумают - топился сам.
Он падал вниз, не понимая,
избитый вусмерть перед тем,
но умирал тогда - прощая,
избавит прочих от проблем.
И верил - в этой круговерти
он не напрасно погибал:
борьба за жизнь ценою смерти -
её достойнейший финал.
... Его запомнили потомки,
ценили после как могли,
поставив памятник вдоль кромки,
и память долго берегли.

­А в жизни цели в самом деле нет!
Куда идти? Напрасная дорога.
Послушай, путник, мой такой совет,
он подойдёт получше некролога.
Что ты не делай, хоть к чему стремись,
какие не приложь к тому старанья,
быть может и достигнешь в жизни высь,
скажу тебе теперь для пониманья.
Твои стремленья канут в пустоту,
ты сам сочтёшь подобное кошмаром,
но не докажешь больше правоту:
всё извратят, поймут своим макаром.
Тебя забудут. Именно тебя!
Запомнив разве некое виденье,
совсем в тебе другое возлюбя,
в тебе найдя иное огорченье.

Смешали с грязью! Как же быть?
Печальное, пускай, мгновение.
Не можешь ты того забыть?
Послушай, друг, стихотворение.
Непросто в жизни всем порой,
и чаще взлёта есть падения,
но мир к тебе совсем не злой,
примись скорей за наблюдения.
Возьми цветок, что на окне,
весьма красивый к удивлению,
без дум живёт и в тишине,
не склонный будто бы к движению.
Забудь его, не вспоминай.
С лица надменным выражением
скажи: "Как хочешь выживай!"
Поставь на свет с пренебрежением.
Зачахнет вскоре без забот,
теперь нуждаясь в удобрении.
... А ты хотел наоборот,
упавший духом в огорчении.

Задвинут камень на печать,
могилой явлена пещера.
Спустя три дня пошли вскрывать:
крепка поныне в дни те вера.
Пришли к могиле - пустота!
"Где тело?" - дева возопила.
И прокатилась немота,
сколь велика в чудесном сила.
Стоят и стражники, молчат...
"Где тело? - их тогда спросили. -
Как вышел он из этих врат?"
Они же очи опустили.
Никто не ведал и не знал,
куда исчезло его тело.
Всяк бывший там теперь молчал,
один лишь молвил всем им смело:
"Внемлите вы! Воскрес! Воскрес!
Он говорил! Я помню это!
К нему они сошли с небес,
на каждом белое надето".
Упала дева на гроба:
"Воскрес! - она им всем сказала. -
Он говорил: его судьба
быть убиенным для начала.
Немало он творил чудес,
спасал всех нас во имя веры".
"Воскрес! - ей вторили. - Воскрес!"
Был рокот после, гул пещеры.

Под раскалённым жаром солнца
с креста взиравший с болью вдаль,
был предан он за три червонца,
во гное глаз давя печаль.
Простивший каждого, моливши,
не ведали ведь дел своих,
смотрели на него застывши,
он умирал теперь за них.
Взирая в даль, стонал чуть слышно,
и глаз не мог уже отвесть,
свисал, отчаявшись, недвижно,
не донесёт он больше весть:
"Услышьте! Умолять я смею.
Я погибаю за грехи.
А вы идёте так же к змею.
Ну почему вы так глухи?"
Он умирал, не давши мира,
его все извратят печаль,
и в головах родят кумира...
свою ничтожную мораль.

Во пелене умерших тел
на перевале близ границы
в тумане плотном он летел:
последние его страницы.
Он поднимал тяжёлый взгляд,
судьбы не замечал сигналы,
не видел он и горных гряд,
не различая вовсе скалы.
От воя мёртвых вдруг застыл,
пред взором вспыхнуло горнило, -
и падал сбитый винтокрыл, -
убитыми его накрыло.
Всё громче воя от тоски,
туманом нависали души,
терзали, рвали на куски,
его убив в столь дикой глуши.
Не умер он тогда от ран,
лишённый жизни, солнца, воли,
вобрал в себя его туман.
Иной был не достоин доли.

Плели узор во мраке мойры,
и мир никак не брал сестёр,
всё причитали: "Ойры! Ойры!
Ужасен будущий ковёр!"
Брали моток потяжелее,
вплетая снова в него нить,
и ножницами, когда злее,
решали, где укоротить.
Сплетали судьбы, обрывая,
сводя в могилы у олив,
со свету каждого сживая,
ни разу слёз не обронив.
Откуда воля, кто дал право,
других по прихоти сплетать?
Не в радости, всегда кроваво,
и очень редко в благодать.
Судьбы богини, Крона дети,
брались за дело без натуг,
плели ковёр, сплетая клети:
таков извечный их досуг.

К чему идти опять не знаю.
Но разве можно ниже пасть?
Подобное зачем алкаю?
Готовый сам себя проклясть.
Я выжигал, досадно павши,
влекомый светлою мечтой;
бороться за неё уставши,
я стал той самой пустотой.
Куда я шёл, опять пустое.
Был поглощаем темнотой.
Тем обратил себя во злое.
Что сотворил я сам с собой?
Во черноте по мысли канув,
зарывшись с головой в песок,
я оживу, от дум воспрянув,
приняв мне нужный столь урок.
Сгорю! Истлею без остатка.
И так должно по правде быть.
Лишилась жизнь моя порядка.
Такое - никогда не смыть.

Вы льёте слёзы: рухнет мир.
Ну и кому какое дело?
Создали для себя кумир...
и вот теперь кричите смело.
Вас разъедает кипяток.
Вы говорите громким матом.
Проклясть готовы за порок.
Изнежены, увы, развратом.
Грести готовы под себя,
как будто большего достойны.
Всё больше, больше загребя,
плевать хотели с колокольни.
Кричите, разрывая грудь:
пусть будет этот мир разрушен.
Но, человек, не обессудь.
Кому ты в самом деле нужен?
Не ради нужд твоих Земля.
Твоё бесплотно мирозданье.
Рождённый начинать с нуля,
претерпевать пришёл страданье.
Запомни, прошлое - лишь тень,
гниения для мысли среды,
а завтра будет новый день,
иными станут наши беды.

"Два шага, пропасть... и конец!
Надежда - лживая лисица", -
вещал наивным снова жрец.
Сжимала крест его десница.
"Напрасны мысли и дела.
Забудьте прошлое. Внемлите!
Вас не туда судьба вела.
Вы не того сейчас хотите!
Живёте мыслью о себе,
о прочих не помысля даже.
Зачем пришли ко мне в мольбе?
Не видел я людишек гаже.
Хотите лучше вы пожить,
готовы пожирать любого,
да благо есть на свете нить,
вас берегущая от злого.
Глаза раскройте - мир велик.
Смотрите шире. Понимайте!
Убавьте вы визгливый крик.
Иного лучше пожелайте!
Поменьше плачьте о своих,
вам не помогут ваши стоны,
живёте вы среди глухих
и бьёте идолам поклоны".
... Вещать устал наивным жрец.
Устала крест держать десница.
"Два шага, пропасть... и конец!
Надежда - лживая лисица".

Душой впитавши ярость зла,
горя над пеклом ада,
пожар внутри она несла -
спасённая дриада.
Во мраке взора меркнул свет,
её томила злоба,
искала истину, ответ,
дрожала от озноба.
Шла по пути, разор чиня,
всё ей казалось мало,
любого на пути виня,
во плоть вонзая жало.
Сгубила многих, кровь пролив,
сжигая без остатка,
иных не зная перспектив,
не ведая порядка.
Надменна стала и пряма,
укор застыл во взоре:
судьба, достойная письма,
пусть за плечами горе.

Душа черна - пора печали.
Смолчи, пожалуйста, смолчи.
Итак мы черноты впитали:
судьбы жестокой палачи.

Смолчи - так более уместно.
И не плети обиды нить.
Себе во прок судить - бесчестно!
Зачем напрасно говорить?

Нет правых, все мы виноваты,
раз не смогли того сберечь.
Пускай мы на слова богаты...
Да вот пустая наша речь.

Внезапно умерший мотор...
и нет спасения нигде.
Он в гладь морскую вперил взор,
несясь стремительно к воде.
Забыл былое, и себя,
открыв с усилием фонарь.
Он понял, тем усугубя,
хватая носом жадно гарь.
Напрасный отпустил штурвал,
входя в отвесное пике.
Он всё прекрасно понимал,
поставив точку в дневнике.
Что жизнь его? Писатель книг,
сын им покинутых земель.
Он не всего ещё достиг.
В пыли осталась "Цитадель".
... Близка вода, и смерти час,
в глазах темно, дышать трудней.
Он никого так и не спас,
росток гуманный средь людей.

Быть может буду снова груб.
Такой, простите, нрав.
Возьму я тот же ледоруб.
И в чём-то буду прав.
Взмахну! Ударю наконец.
Тем выпуская пар.
Себе скажу потом - храбрец;
когда утихнет жар.
Повяжут... Пусть! Моя судьба -
сводить таких на нет.
Такая, в сущности, борьба
ведётся много лет.

За жизнью больше не следя,
сколь утечёт воды,
в застенках совести не я,
не я пожну плоды.
А если вспомнят - Меркадер,
рука была тверда.

Поступок, данный на пример -
геройская звезда.

Был мир пропитан радостью и светом,
мы скинули оковы прежних лет,
и жили дале без ума - с приветом,
забот казалось больше вовсе нет.
Порой легко роптали на законы,
хотелось лучше - дуракам - пожить,
и воплощали к жизни закидоны,
нельзя ничем нас стало удивить.
Бесились с жиру, требовали больше,
возвысившись, душой пробили дно,
готовые купаться в неге дольше,
но быть тому уже не суждено.
Мы жили, ничего не замечая,
законы как мы стали нарушать.
Подобных нам отныне унижая,
им не давая права возражать.
... Не знал, что рабство процветает ныне,
ослабили за бизнесом контроль,
и каждый уподобился в гордыне,
над подчинёнными ему - король.
Вина не в сильных мира. Не смешите!
Всегда проблема зреет на местах,
где говорят: "Не нравится? Идите!
И не витайте мыслью в облаках!"

В пылу запала жаркой речи,
я сам того понять не мог,
по самые увяз я плечи,
входя в поэзии чертог.
Куда я брёл? Там всё пустое:
страна лирических сирот.
Не слышал ничего в том рое
забитых наглухо ворот.
Куда стучал? Я шёл по гнили
холодных, чуждых мне пучин.
Во мраке те поэты жили.
Шёл их я мимо, брёл один.
И встал я на краю обрыва,
подумал про себя - слепец
по воле своего порыва.
Да разве я стихов творец?
Какого ждал я там сигнала,
с тоскою призывая грусть?
Душа в неистовстве кричала:
- К чертям! Напрасно. Ну и пусть!

Отживший годы Интернет,
сокрывший прошлое внутри,
прислал однажды мне ответ,
мне некто говорил: "Смотри!
Не прав ты в том. И в том не прав.
Ты опоздал и устарел".
Изрядно строчек исписав,
наивно он казался смел.
Но я не помнил где, когда,
сложил то мнение своё,
и думал - вот же ерунда,
быть может вовсе не моё.
Прозрел потом, во смехе пав,
я оппонента не жалел,
ему на то лишь указав,
поста он дату проглядел.
Десяток лет минул с поры,
забыл те старые слова.
С какой спустился ты горы?
Твоя пустая голова?
А после, осуждать устав,
иное в мыслях я имел,
его в ответ тогда ругав,
подумал - как же постарел.
Забывши этот разговор,
прожив ещё десятки лет,
раздался снова мне укор,
ещё один пришёл ответ:
"Не прав ты в том. И в том не прав.
Да больно ты в сужденьях смел".
Им отвечать на то устав,
не помня сам, чего хотел,
я промолчу и век спустя;
коль жив пребудет Интернет,
к столетнему придёт дитя,
дав осуждающий ответ.

Мы так привыкли верить в счастье,
всё ждём подарков от небес.
А если как-то в одночасье,
минуя общий интерес,
посеяв хаос и разруху
во имя множества смертей,
сугубо так, на показуху,
мешая с грязью кровь людей,
тем укрепляя жажду власти,
вбивая между всеми клин,
и разрывая мир на части,
восстанет некто из глубин?
Неважно как всё будет дальше,
он причинять мученья рад,
сводя любого жесточайше,
даруя персональный ад.
Посеет страх, пожнёт печали,
разлив страдания рекой.
"Вы разве не того желали?
Не знаете - кто я такой?
Я тот - кто дарит счастье люду.
Не вам, быть может, а другим.
Я - не один. Я есть повсюду,
мой дух меж вами вечно зрим.
Я - злоба. Я всечеловечен
во тьме ночи и до утра.
Я буду жив и бесконечен
сегодня, завтра и вчера".

Всему на свете есть своя цена,
но всё ведь в сущности бесценно.
И думаешь, насколь она верна,
в хандру впадая непременно.
Быть может, скажешь, мир устроен так?
Платить положено. Платите!
Дешевле продадут, пожалуй, шлак.
Не нравится? Тогда копите.
Подумаешь: тогда же почему?
Ну почему же в той же мере,
не платят сообразно потому
тебе на проклятой галере?
О том хоть сколько ты не говори,
работай вёслами в копейку,
трудись ты от рассвета до зари,
кляни судьбу свою злодейку.
Поймёшь однажды - твой бесценен труд.
Да чувство гордости задето.
Вот оттого ты беден, сир и худ.
Как прежде ты не понял это?

Кровили сорванные раны,
в огне Боснийский вилайет.
Дрожали грозные османы,
их воли больше словно нет.
Кто есть они? И есть ли слава?
Россия пусть побеждена.
Во рту не сладость, там отрава,
раздором внешним им дана.
Шли в бой отчаянно и смело,
вперёд гнали башибузук,
хотя внутри самих горело,
в плену британских длинных рук.
Казалось им - им нет управы,
всё благо будет для страны.
Во займе блеск предстал державы,
они теперь всегда должны.
Петля тянула шею туже -
необеспеченный бюджет.
И с каждым годом только хуже:
отпал Египта эялет.
Поддаться оставалось страху,
в крови утопнуть им от ран.
Всё ближе становились к краху,
сходя подальше от Балкан.

Воспринял жизнь я за мученье,
но постигая её суть,
за ложное принял стремленье,
в надежде пролагая путь.
Я шёл тропой пустых терзаний,
ступая больше наугад,
ища напрасных ожиданий,
и каждый день тянул назад.
Я видел мрачные начала,
всю бесполезность бытия
до неизбежного финала,
когда в пути паду и я.

Смотрел на солнце, где восток,
и думал словно о тебе.
Казалось, разве можно впрок,
поставить точку на судьбе.
Забыть былое, нас с тобой,
как будто прошлое сожгли,
оставив сзади, за чертой,
к чему стремились, что могли.
Ещё сгорит обид труха,
далёк на зареве раскат,
я не ослеп, ты не глуха,
за нас другие не решат.

"Сгорели русские мосты,
грозит нам окруженье.
Ещё немного, с полверсты,
последует паденье.
Разрушен будет отчий кров.
Подобие потопа!
Нет веры словно, нет и слов.
Да кто они? Европа?!
Разбито сердце до краёв,
в кровавых слёзах очи.
Уже отдали Могилёв.
Что станет к этой ночи?
И встретим ли потом рассвет?
Душа не стерпит груза.
Назад идти дороги нет.
Айда избить француза!"

А ты, потомок, не забудь,
свои обиды строя,
картечью разорвало грудь
Раевского-героя.
Был враг отброшен за ручей,
не одолев заслона.
К Смоленску двинулись быстрей
ряды Багратиона.

Кружилась в танце, ворожила,
жила единственной мечтой,
её всегда она томила,
то был каприз её ночной.
Так шла она в салон матрасов,
тянула руки к продавцам,
и говорила: "С младших классов
всегда попасть мечтала к вам".
"Какой матрас? Вы не молчите.
Попробуйте вы полежать.
Помягче, жёстче вы хотите?
Подушку надо подбирать?"
Любой каприз - есть ваше право,
как будто говорили ей.
Она же грозно, величаво,
делилась прихотью своей:
"Матрасы все вы соберите,
я полежать на всех хочу,
один вы на другой кладите,
а я на верхний лишь вскочу".
Что делать? Предложили сами.
Клиента надо понимать.
Усталые, влача ногами,
матрасы стали водружать.
"Пятнадцать хватит?" "Надо боле!
Мне двадцать нужно лишь всего".
И вот она - мечты по воле,
не зная толком для чего,
лежала, проливая слёзы,
почти упёршись в потолок,
её осуществились грёзы...
Да вот треклятый волосок.
Она сама не понимала.
Ломило спину. Как же так?
Удобно, хорошо лежала.
Спускалась с болью кое-как.
В чём есть беды такой причина
все осознали в тот же час,
предстала полностью картина,
последний поднявшим матрас.

За что вы держитесь на свете?
Чего желаете достичь?
Вся ваша жизнь на табурете.
Вы - жертва обстоятельств, дичь.
Вы бьётесь рыбой, жить хотите.
Вы устремляетесь вперёд.
Вам мнится счастье, вы в зените,
но разбиваетесь об лёд.
И всё-таки, скажите, всё же,
коль суждено прожить в борьбе.
В такое разве верить гоже?
Скажите наконец себе.
Иль может вы ошиблись дверью,
бредёте слепо наугад.
За что? С какой-то разве целью?
Да нет уже пути назад.
Быть может в радужных оттенках
вам счастье мнится всё равно,
а вы блуждаете в застенках,
где сгинуть вам и суждено.

Всё многое уже забыто.
Гайвань забыта и чахай.
В руках фарфоровое сито,
а на столе стакан и чай.
К чему привык, теперь пустое,
наивно сам я усложнял.
Искавший истину в настое,
я наконец-то осознал:
в великом споре из сомнений
искать земли напрасно пуп,
не будет правильных решений,
ведь в равной мере каждый глуп;
есть множество путей к успеху,
жить надо с этим, осознав,
возводим сами мы помеху;
пусть правы все, а я не прав.
Но дайте срок, возьму в дорогу
чахай и множество пиал,
придя во мнениях к итогу:
всегда неверно поступал.

Всего развал, близки мы к краху,
сегодня нечего нам есть,
а завтра предадимся страху,
предав себя и нашу честь.
Куда идём? Кто нами правит?
Зачем толкает нас к войне?
В веках Россию обесславит,
на части изорвав извне.
А если так... Куда деваться?
Поверить в счастье словесам?
Совсем немного постараться,
как утверждал он это нам?
Итак разорваны на части,
от прошлого осталась тень,
нет мира, каждый жаждет власти.
И ждёт ли завтра новый день?
Он говорил - идём мы к свету,
но нужно только потерпеть,
не быть и не стоять Совету,
пора разбить оковы, клеть.
Сама страна того хотела.
так жаждала она войны.
Пусты слова, когда нет дела:
так будем пред собой честны.
... Октябрь! Пора чернеть печали.
Стояли танки на мосту,
по дому Белому стреляли,
и погружали в темноту.

Проснулся словно как в обмане,
не видел дальние брега:
мой город утопал в тумане,
не таяли никак снега,
на запах серостью тянуло,
белёсой призрачной стеной
всё небо туго затянуло.
А я подумал: "Что со мной?
Не видел солнца, ни кометы.
В туманной этой пелене
искал мне нужные ответы
с тоской в депрессии на дне.
Пора! Быть может... И довольно!
Умоюсь после я от ран.
Пускай сейчас. Пусть будет больно.
Покроет прошлое туман".
Я думал, зная, успокоюсь.
Пройдёт, конечно, как всегда.
Напрасно в чувствах снова роюсь.
Осталось лишь понять - когда?

В веках далёких, до потопа,
когда не капали дожди,
гуляла вольная Европа
спокойных с виду волн среди.
К друзьям она тянула руки,
и говорила им: "Цари
свои скончают дни от скуки,
дожить мечтая до зари.
Им жизнь дана как наважденье,
они у вечности в плену,
им каждый день за упоенье..."
Вдруг ветер приподнял волну.
Вздымалось море. Пред глазами
быка вёл юноша в узде,
его заговорив устами,
чертя рогами по воде:
"Я чувств своих к тебе не скрою,
тобой с рождения пленён.
Люблю! Теперь иди за мною,
ты будешь лучшею из жён".
Так было прежде, до потопа,
судьба сама её вела,
забыла прошлое Европа.
Во пене таяли тела.
Как был он мил, какие ласки,
не проронил он больше слов.
А после, грубо сбросив маски,
у чуждых бросил берегов.
Она нагая выходила,
не понимая ничего.
Быка в чём заключалась сила?
Как соблазнилась на него?
Разбита царская гордыня,
никто такую не простит.
Что делать ей? Кругом пустыня.
Безлюден был в то время Крит.
Упав, вскричала: "Что же, боги,
мне дайте разве только тень,
уймите вы мои тревоги,
а завтра будет новый день".
... Давно то было, до потопа,
с быком покинувшая Тир,
цвела забытая Европа,
родив иной для света мир.

Среди барханов злой пустыни
сидела стая обезьян,
и говорила на латыни:
"Один меж нами есть смутьян.
Он утверждает будто, что же,
мы одичали, дикари,
теперь нам якобы не гоже
пускать надменно пузыри.
Он говорит, смеётся даже,
мол, разума в нас, глупых, нет,
мы с каждым годом только гаже,
забыли предков мы завет,
как будто к зверям стали ближе,
в нас нет ни капли от людей.
Ведёт себя смутьян бесстыже,
его изгнать бы поскорей.
Как мы решим? Какие мненья?
Иль может нам казнить его?"
"Да где возьмёте вы поленья?
Тут лишь пески и ничего.
Сколь жалки стали... обезьяны! -
он поднимался, крепко встав. -
Не я, а вы - глупцы, смутьяны,
чинители пустых расправ.
Казнить меня вы захотели
во имя вашей веры в ложь.
К чему же? Для какой же цели?"
"Уймись! Нас больше не тревожь.
Попил изрядно нашей крови,
кричал - не трожьте буквари,
ты причитал, ты хмурил брови.
Тебя казним мы до зари.
Не спорь! Уже решило племя.
Мы возведём костёр из книг.
Прощай же ты, и это бремя".
... А он смолчал. Он смысл постиг.

Тоска, апатия, кручина
по миру, что сошёл с ума:
Иран, Израиль, Палестина,
а там быть может и зима.

Отринув прошлое, благое,
забыв всё лучшее в мечтах.
Пройдут дожди, умрёт живое,
на землю ляжет чёрный прах.

Быть может - нет. Настанет лето,
весну минуя, первый гром.
Применит разум право вето,
осев под ядерным грибом.

Что толку думать? Жизнь такая.
Претерпевать её - судьба.
Чтоб жили вечность, привыкая.
Ведёт нас к лучшему борьба.

Быть может всё не так на деле.
иной быть может всё же прок.
Одно лишь ясно нам доселе:
нам не дано извлечь урок.