Душой впитавши ярость зла,
горя над пеклом ада,
пожар внутри она несла -
спасённая дриада.
Во мраке взора меркнул свет,
её томила злоба,
искала истину, ответ,
дрожала от озноба.
Шла по пути, разор чиня,
всё ей казалось мало,
любого на пути виня,
во плоть вонзая жало.
Сгубила многих, кровь пролив,
сжигая без остатка,
иных не зная перспектив,
не ведая порядка.
Надменна стала и пряма,
укор застыл во взоре:
судьба, достойная письма,
пусть за плечами горе.

Душа черна - пора печали.
Смолчи, пожалуйста, смолчи.
Итак мы черноты впитали:
судьбы жестокой палачи.

Смолчи - так более уместно.
И не плети обиды нить.
Себе во прок судить - бесчестно!
Зачем напрасно говорить?

Нет правых, все мы виноваты,
раз не смогли того сберечь.
Пускай мы на слова богаты...
Да вот пустая наша речь.

Внезапно умерший мотор...
и нет спасения нигде.
Он в гладь морскую вперил взор,
несясь стремительно к воде.
Забыл былое, и себя,
открыв с усилием фонарь.
Он понял, тем усугубя,
хватая носом жадно гарь.
Напрасный отпустил штурвал,
входя в отвесное пике.
Он всё прекрасно понимал,
поставив точку в дневнике.
Что жизнь его? Писатель книг,
сын им покинутых земель.
Он не всего ещё достиг.
В пыли осталась "Цитадель".
... Близка вода, и смерти час,
в глазах темно, дышать трудней.
Он никого так и не спас,
росток гуманный средь людей.

Быть может буду снова груб.
Такой, простите, нрав.
Возьму я тот же ледоруб.
И в чём-то буду прав.
Взмахну! Ударю наконец.
Тем выпуская пар.
Себе скажу потом - храбрец;
когда утихнет жар.
Повяжут... Пусть! Моя судьба -
сводить таких на нет.
Такая, в сущности, борьба
ведётся много лет.

За жизнью больше не следя,
сколь утечёт воды,
в застенках совести не я,
не я пожну плоды.
А если вспомнят - Меркадер,
рука была тверда.

Поступок, данный на пример -
геройская звезда.

Был мир пропитан радостью и светом,
мы скинули оковы прежних лет,
и жили дале без ума - с приветом,
забот казалось больше вовсе нет.
Порой легко роптали на законы,
хотелось лучше - дуракам - пожить,
и воплощали к жизни закидоны,
нельзя ничем нас стало удивить.
Бесились с жиру, требовали больше,
возвысившись, душой пробили дно,
готовые купаться в неге дольше,
но быть тому уже не суждено.
Мы жили, ничего не замечая,
законы как мы стали нарушать.
Подобных нам отныне унижая,
им не давая права возражать.
... Не знал, что рабство процветает ныне,
ослабили за бизнесом контроль,
и каждый уподобился в гордыне,
над подчинёнными ему - король.
Вина не в сильных мира. Не смешите!
Всегда проблема зреет на местах,
где говорят: "Не нравится? Идите!
И не витайте мыслью в облаках!"

В пылу запала жаркой речи,
я сам того понять не мог,
по самые увяз я плечи,
входя в поэзии чертог.
Куда я брёл? Там всё пустое:
страна лирических сирот.
Не слышал ничего в том рое
забитых наглухо ворот.
Куда стучал? Я шёл по гнили
холодных, чуждых мне пучин.
Во мраке те поэты жили.
Шёл их я мимо, брёл один.
И встал я на краю обрыва,
подумал про себя - слепец
по воле своего порыва.
Да разве я стихов творец?
Какого ждал я там сигнала,
с тоскою призывая грусть?
Душа в неистовстве кричала:
- К чертям! Напрасно. Ну и пусть!

Отживший годы Интернет,
сокрывший прошлое внутри,
прислал однажды мне ответ,
мне некто говорил: "Смотри!
Не прав ты в том. И в том не прав.
Ты опоздал и устарел".
Изрядно строчек исписав,
наивно он казался смел.
Но я не помнил где, когда,
сложил то мнение своё,
и думал - вот же ерунда,
быть может вовсе не моё.
Прозрел потом, во смехе пав,
я оппонента не жалел,
ему на то лишь указав,
поста он дату проглядел.
Десяток лет минул с поры,
забыл те старые слова.
С какой спустился ты горы?
Твоя пустая голова?
А после, осуждать устав,
иное в мыслях я имел,
его в ответ тогда ругав,
подумал - как же постарел.
Забывши этот разговор,
прожив ещё десятки лет,
раздался снова мне укор,
ещё один пришёл ответ:
"Не прав ты в том. И в том не прав.
Да больно ты в сужденьях смел".
Им отвечать на то устав,
не помня сам, чего хотел,
я промолчу и век спустя;
коль жив пребудет Интернет,
к столетнему придёт дитя,
дав осуждающий ответ.

Мы так привыкли верить в счастье,
всё ждём подарков от небес.
А если как-то в одночасье,
минуя общий интерес,
посеяв хаос и разруху
во имя множества смертей,
сугубо так, на показуху,
мешая с грязью кровь людей,
тем укрепляя жажду власти,
вбивая между всеми клин,
и разрывая мир на части,
восстанет некто из глубин?
Неважно как всё будет дальше,
он причинять мученья рад,
сводя любого жесточайше,
даруя персональный ад.
Посеет страх, пожнёт печали,
разлив страдания рекой.
"Вы разве не того желали?
Не знаете - кто я такой?
Я тот - кто дарит счастье люду.
Не вам, быть может, а другим.
Я - не один. Я есть повсюду,
мой дух меж вами вечно зрим.
Я - злоба. Я всечеловечен
во тьме ночи и до утра.
Я буду жив и бесконечен
сегодня, завтра и вчера".

Всему на свете есть своя цена,
но всё ведь в сущности бесценно.
И думаешь, насколь она верна,
в хандру впадая непременно.
Быть может, скажешь, мир устроен так?
Платить положено. Платите!
Дешевле продадут, пожалуй, шлак.
Не нравится? Тогда копите.
Подумаешь: тогда же почему?
Ну почему же в той же мере,
не платят сообразно потому
тебе на проклятой галере?
О том хоть сколько ты не говори,
работай вёслами в копейку,
трудись ты от рассвета до зари,
кляни судьбу свою злодейку.
Поймёшь однажды - твой бесценен труд.
Да чувство гордости задето.
Вот оттого ты беден, сир и худ.
Как прежде ты не понял это?

Кровили сорванные раны,
в огне Боснийский вилайет.
Дрожали грозные османы,
их воли больше словно нет.
Кто есть они? И есть ли слава?
Россия пусть побеждена.
Во рту не сладость, там отрава,
раздором внешним им дана.
Шли в бой отчаянно и смело,
вперёд гнали башибузук,
хотя внутри самих горело,
в плену британских длинных рук.
Казалось им - им нет управы,
всё благо будет для страны.
Во займе блеск предстал державы,
они теперь всегда должны.
Петля тянула шею туже -
необеспеченный бюджет.
И с каждым годом только хуже:
отпал Египта эялет.
Поддаться оставалось страху,
в крови утопнуть им от ран.
Всё ближе становились к краху,
сходя подальше от Балкан.

Воспринял жизнь я за мученье,
но постигая её суть,
за ложное принял стремленье,
в надежде пролагая путь.
Я шёл тропой пустых терзаний,
ступая больше наугад,
ища напрасных ожиданий,
и каждый день тянул назад.
Я видел мрачные начала,
всю бесполезность бытия
до неизбежного финала,
когда в пути паду и я.

Смотрел на солнце, где восток,
и думал словно о тебе.
Казалось, разве можно впрок,
поставить точку на судьбе.
Забыть былое, нас с тобой,
как будто прошлое сожгли,
оставив сзади, за чертой,
к чему стремились, что могли.
Ещё сгорит обид труха,
далёк на зареве раскат,
я не ослеп, ты не глуха,
за нас другие не решат.

"Сгорели русские мосты,
грозит нам окруженье.
Ещё немного, с полверсты,
последует паденье.
Разрушен будет отчий кров.
Подобие потопа!
Нет веры словно, нет и слов.
Да кто они? Европа?!
Разбито сердце до краёв,
в кровавых слёзах очи.
Уже отдали Могилёв.
Что станет к этой ночи?
И встретим ли потом рассвет?
Душа не стерпит груза.
Назад идти дороги нет.
Айда избить француза!"

А ты, потомок, не забудь,
свои обиды строя,
картечью разорвало грудь
Раевского-героя.
Был враг отброшен за ручей,
не одолев заслона.
К Смоленску двинулись быстрей
ряды Багратиона.

Кружилась в танце, ворожила,
жила единственной мечтой,
её всегда она томила,
то был каприз её ночной.
Так шла она в салон матрасов,
тянула руки к продавцам,
и говорила: "С младших классов
всегда попасть мечтала к вам".
"Какой матрас? Вы не молчите.
Попробуйте вы полежать.
Помягче, жёстче вы хотите?
Подушку надо подбирать?"
Любой каприз - есть ваше право,
как будто говорили ей.
Она же грозно, величаво,
делилась прихотью своей:
"Матрасы все вы соберите,
я полежать на всех хочу,
один вы на другой кладите,
а я на верхний лишь вскочу".
Что делать? Предложили сами.
Клиента надо понимать.
Усталые, влача ногами,
матрасы стали водружать.
"Пятнадцать хватит?" "Надо боле!
Мне двадцать нужно лишь всего".
И вот она - мечты по воле,
не зная толком для чего,
лежала, проливая слёзы,
почти упёршись в потолок,
её осуществились грёзы...
Да вот треклятый волосок.
Она сама не понимала.
Ломило спину. Как же так?
Удобно, хорошо лежала.
Спускалась с болью кое-как.
В чём есть беды такой причина
все осознали в тот же час,
предстала полностью картина,
последний поднявшим матрас.

За что вы держитесь на свете?
Чего желаете достичь?
Вся ваша жизнь на табурете.
Вы - жертва обстоятельств, дичь.
Вы бьётесь рыбой, жить хотите.
Вы устремляетесь вперёд.
Вам мнится счастье, вы в зените,
но разбиваетесь об лёд.
И всё-таки, скажите, всё же,
коль суждено прожить в борьбе.
В такое разве верить гоже?
Скажите наконец себе.
Иль может вы ошиблись дверью,
бредёте слепо наугад.
За что? С какой-то разве целью?
Да нет уже пути назад.
Быть может в радужных оттенках
вам счастье мнится всё равно,
а вы блуждаете в застенках,
где сгинуть вам и суждено.

Всё многое уже забыто.
Гайвань забыта и чахай.
В руках фарфоровое сито,
а на столе стакан и чай.
К чему привык, теперь пустое,
наивно сам я усложнял.
Искавший истину в настое,
я наконец-то осознал:
в великом споре из сомнений
искать земли напрасно пуп,
не будет правильных решений,
ведь в равной мере каждый глуп;
есть множество путей к успеху,
жить надо с этим, осознав,
возводим сами мы помеху;
пусть правы все, а я не прав.
Но дайте срок, возьму в дорогу
чахай и множество пиал,
придя во мнениях к итогу:
всегда неверно поступал.

Всего развал, близки мы к краху,
сегодня нечего нам есть,
а завтра предадимся страху,
предав себя и нашу честь.
Куда идём? Кто нами правит?
Зачем толкает нас к войне?
В веках Россию обесславит,
на части изорвав извне.
А если так... Куда деваться?
Поверить в счастье словесам?
Совсем немного постараться,
как утверждал он это нам?
Итак разорваны на части,
от прошлого осталась тень,
нет мира, каждый жаждет власти.
И ждёт ли завтра новый день?
Он говорил - идём мы к свету,
но нужно только потерпеть,
не быть и не стоять Совету,
пора разбить оковы, клеть.
Сама страна того хотела.
так жаждала она войны.
Пусты слова, когда нет дела:
так будем пред собой честны.
... Октябрь! Пора чернеть печали.
Стояли танки на мосту,
по дому Белому стреляли,
и погружали в темноту.

Проснулся словно как в обмане,
не видел дальние брега:
мой город утопал в тумане,
не таяли никак снега,
на запах серостью тянуло,
белёсой призрачной стеной
всё небо туго затянуло.
А я подумал: "Что со мной?
Не видел солнца, ни кометы.
В туманной этой пелене
искал мне нужные ответы
с тоской в депрессии на дне.
Пора! Быть может... И довольно!
Умоюсь после я от ран.
Пускай сейчас. Пусть будет больно.
Покроет прошлое туман".
Я думал, зная, успокоюсь.
Пройдёт, конечно, как всегда.
Напрасно в чувствах снова роюсь.
Осталось лишь понять - когда?

В веках далёких, до потопа,
когда не капали дожди,
гуляла вольная Европа
спокойных с виду волн среди.
К друзьям она тянула руки,
и говорила им: "Цари
свои скончают дни от скуки,
дожить мечтая до зари.
Им жизнь дана как наважденье,
они у вечности в плену,
им каждый день за упоенье..."
Вдруг ветер приподнял волну.
Вздымалось море. Пред глазами
быка вёл юноша в узде,
его заговорив устами,
чертя рогами по воде:
"Я чувств своих к тебе не скрою,
тобой с рождения пленён.
Люблю! Теперь иди за мною,
ты будешь лучшею из жён".
Так было прежде, до потопа,
судьба сама её вела,
забыла прошлое Европа.
Во пене таяли тела.
Как был он мил, какие ласки,
не проронил он больше слов.
А после, грубо сбросив маски,
у чуждых бросил берегов.
Она нагая выходила,
не понимая ничего.
Быка в чём заключалась сила?
Как соблазнилась на него?
Разбита царская гордыня,
никто такую не простит.
Что делать ей? Кругом пустыня.
Безлюден был в то время Крит.
Упав, вскричала: "Что же, боги,
мне дайте разве только тень,
уймите вы мои тревоги,
а завтра будет новый день".
... Давно то было, до потопа,
с быком покинувшая Тир,
цвела забытая Европа,
родив иной для света мир.

Среди барханов злой пустыни
сидела стая обезьян,
и говорила на латыни:
"Один меж нами есть смутьян.
Он утверждает будто, что же,
мы одичали, дикари,
теперь нам якобы не гоже
пускать надменно пузыри.
Он говорит, смеётся даже,
мол, разума в нас, глупых, нет,
мы с каждым годом только гаже,
забыли предков мы завет,
как будто к зверям стали ближе,
в нас нет ни капли от людей.
Ведёт себя смутьян бесстыже,
его изгнать бы поскорей.
Как мы решим? Какие мненья?
Иль может нам казнить его?"
"Да где возьмёте вы поленья?
Тут лишь пески и ничего.
Сколь жалки стали... обезьяны! -
он поднимался, крепко встав. -
Не я, а вы - глупцы, смутьяны,
чинители пустых расправ.
Казнить меня вы захотели
во имя вашей веры в ложь.
К чему же? Для какой же цели?"
"Уймись! Нас больше не тревожь.
Попил изрядно нашей крови,
кричал - не трожьте буквари,
ты причитал, ты хмурил брови.
Тебя казним мы до зари.
Не спорь! Уже решило племя.
Мы возведём костёр из книг.
Прощай же ты, и это бремя".
... А он смолчал. Он смысл постиг.

Тоска, апатия, кручина
по миру, что сошёл с ума:
Иран, Израиль, Палестина,
а там быть может и зима.

Отринув прошлое, благое,
забыв всё лучшее в мечтах.
Пройдут дожди, умрёт живое,
на землю ляжет чёрный прах.

Быть может - нет. Настанет лето,
весну минуя, первый гром.
Применит разум право вето,
осев под ядерным грибом.

Что толку думать? Жизнь такая.
Претерпевать её - судьба.
Чтоб жили вечность, привыкая.
Ведёт нас к лучшему борьба.

Быть может всё не так на деле.
иной быть может всё же прок.
Одно лишь ясно нам доселе:
нам не дано извлечь урок.